Вернул Иван Африкану Егорычу его городскую одежду. Не захотел он, несмотря на все уговоры лавочника, остаться в дворниках.
- Не обидел я тебя, часом? - допытывался Африкан Егорыч.
- Спасибо за хлеб-соль, за добро. Но только уж пойду я. Теперь ни к чему мне здесь оставаться. Домой пойду...
- Да ты что, спятил!? Тебе сейчас верная дорога в цирк,- кипятился лавочник.
Но как ни уговаривал его Африкан Егорыч, как ни выходил из себя, Иван упрямо стоял на своем. Он глядел исподлобья, хмуро и ждал только минуты, когда лавочник наконец уймется и ему можно будет собрать свои пожитки и тронуться в дорогу.
Дома было тоскливо и убого. Деда Зиновия похоронили, и Иван отправился на его могилу. На холмике, где еще не успела вырасти трава, стоял некрашеный деревянный крест.
Иван пришел с отцом. Михаила постарел, сгорбился, почти перестал следить за собой, и сын смотрел на него со смешанным чувством жалости и какой-то досады.
- Сильный был мужик папаня,-глубоко вздохнув и сделав скорбное лицо, сказал Михаила.-Никто против него устоять не мог, а вот смертушка его положила. И нам с тобой с ней не сладить.
Отец и сын поклонились сирому холмику земли и пошли в деревню. Иван был молод. Он не думал о смерти. Он просто не понимал, что такое смерть.
Хозяйство было разорено. Михаила стал сильно пить. Последнее нес в казенку. Изба вконец обветшала. Со стороны улицы дугой выпятились бревна, столбы ворот наклонились, словно задумав уйти отсюда куда глаза глядят. Было тоскливо и горько. От нищеты, от постоянных дум о еде, о деньгах, которых не было да и не могло быть.
Иван и недели не выдержал в родном доме. Он теперь жалел, что не остался у лавочника, что променял безбедную жизнь в городе на эту деревенскую, хоть и свою, родную, но горькую жизнь.
- Не могу я, тятенька, больше. Мочи нет... Михаила неожиданно согласился-всю эту неделю он был трезвехонек.
- Правда, сынок, пойдем в Самару. Там наших, деревенских, много: кои на пристани, кои в фабричные пошли, мастеровыми стали. Пойдем-ка и мы с тобой. И пошли они от деревни к деревне. Где помогут, а где знакомые сыщутся - всё хлебушек есть, всё с грехом пополам сыты.
В Самаре пошли наниматься на пристань. Подрядчик оглядел их, подивился и тотчас же дал работу.
Стали отец с сыном грузчиками. Работали за четверых. Да что там за четверых-за полдюжины.
Сверху и снизу по Волге тянулись караваны барж. Груз был разный-то зерно, то мука, то камень, то бревна, то тяжелые ящики бутылок, серебрившихся горлышками, то бочки с каспийской рыбой...
Крепли, наливались железом мускулы Ивана, тяжелая работа придавала ему сил. И никнул, горбился, слабел Михаила, точно мешки, которые он ворочал, пили из него кровь. Незаметно сын стал покрикивать на отца, стал верховодить. Случилось это, конечно, не сразу. Михаила все еще хорохорился, наваливал на себя столько, сколько волокли обычно два грузчика. Однажды он не выдержал и на полпути, на шатких скрипучих сходнях, присел, а потом лег, развалив ношу.
Вокруг быстро собрались грузчики.
- Ванятка, слышь, батька твои надорвался! - крикнул ему один из грузчиков. Иван побледнел, стремительно скинул мешок и бросился на сходни. Навстречу уже шли двое, а между ними, опираясь на их плечи, ковылял Михаила. Он криво улыбался и непрерывно повторял:
- Это ништо. Это пройдет. Сдал я малость... Иван, не говоря ни слова, поднял отца, как мальчика, на руки и отнес на тюки с шерстью в дальнем углу причала.
- Это ништо,- все еще повторял Михаила,- я враз оклемаюсь.
Иван сердито, даже грозно посмотрел на отца.
- За тобой, как за малым дитем, глаз нужен. На што тебе столько накладывать?
- Водицы бы,- шевельнулись запекшиеся губы Михаилы.
Вокруг столпилась почти вся артель. Кто-то сбегал и принес воды в зазеленевшем от старости медном ковше. Михаила большими глотками выхлебал воду, приподнялся, глядя на всех красными, набрякшими от боли глазами.
- Вот и полегчало,- сказал он и снова откинулся на тюк.
Рысью прибежал артельщик, багровый от гнева, и еще издали начал кричать:
- Чего стали, ироды! Давай по местам. Баржа стоит.
- Человек вот зашибся,- угрюмо ответил кто-то.
- А вы что, дохтура? Вылечите? Не помрет, небось,- разорялся тот.- Баржа стоит. Убыток из-за вас терплю... Всех оштрафую...
Иван повернулся и шагнул к артельщику. Ярость вскипала в нем багровой, не знавшей преград волной, обжигая, лилась из глаз. Это был уже не робкий деревенский парень, каким он пришел на пристань два месяца назад, а богатырь, знавший свою силу. Огромного роста и крепкого сложения, шести пудов весу, запросто гнувший пальцами медные алтыны, он в эту минуту казался еще выше.
- Нишкни, шкура! А то я те такой штраф покажу-в Волгу прыгнешь.-И он поднес громадный кулак к лицу артельщика.- Человек надорвался, а он тут пугать вздумал.
Визгливый голос артельщика раздался уже из-за чьей-то спины:
- Я те припомню, бунтовщик! Ты у меня еще в ногах поваляешься...
Нет, Иван Заикин не был бунтовщиком. Но этот не ученый грамоте деревенский богатырь, таскавший на своих плечах хозяйское добро, видел, как мирские захребетники набивают мошну за счет труда таких вот, как он, как Михаила, как тысячи и тысячи тружеников земли русской.
Прежде он почтительно стягивал шапку перед артельщиком, перед купцами, наведывавшимися на пристань и часто заговаривавшими с ним. Он беспричинно робел перед хозяевами, восхищенными атлетической фигурой молодого парня, его силой, которую он охотно показывал и о которой уже ходили легенды - и не только среди своих, артельных, где он был первым.
То, что неприметно, капля за каплей, откладывалось в его сердце, в сознании, копилось годами полунищей жизни, теперь требовало выхода. Плюгавый артельщик, которого он мог опрокинуть на землю движением пальца, командовал им, распоряжался его судьбой. И его сила, которой все восхищались, ничего не могла поделать против него. Плюгавый артельщик, вершивший вдобавок чужую волю, все-таки брал верх.
Михаила терпеливо уговаривал сына не связываться с артельщиком. Он чувствовал себя лучше и теперь, сидя на куче тряпья, заменявшего ему матрац, философствовал:
- Возьмем, примерно, белугу. Здоровая она рыба, верно? А все-таки с человеком ей не сладить, хоть он супротив ее-малявка. Бьется она, бьется, а все равно ей конец. Выходит, и ты против хозяина вроде малявки. Сколь ни бейся-ему твоя сила нипочем. Мигнет он - и тебя в острог, а то и в Сибирь упекут. Наше дело - работу сполнять и хозяину уважение оказывать. А не то с голоду пропадем. Вот, сынок, какая тут линия...
Артельщик донес хозяину. Но тот рассудил иначе:
такой парняга, работающий за пятерых, а получающий вровень со всеми,- выгоден.
Однажды Михаилу вызвали в контору.
За столом сидел хозяин, теребя редкую, словно бы пообщипанную бородку, и нетерпеливо барабанил пальцами по коричневой доске.
- Вот-с, ваше степенство, это и есть Заикин, отец того самого...- предупредительно сказал артельщик.
У Михаилы ноги налились свинцом. "Расчет-не иначе,-решил он.-На все четыре стороны, значит..."
Но хозяин неожиданно милостиво протянул:
- Ты вот что, Заикин, за сыном-то поглядывай. Чтоб не крамольничал. А то на него жалоба есть. На сей раз прощаю: работники вы справные, пользу даете. А еще случится такое-терпеть не буду.
Михаила поклонился. Хозяин порылся в кармане и двумя пальцами выудил оттуда двугривенный.
- На-ко, сыну передашь. От меня, скажешь... Он у тебя, как Еруслан Лазаревич-силы невиданной. Только в строгости его содержи.
- Премного благодарны за милость, ваше степенство,- бормотал Михаила, принимая монету.- Вы не сумлевайтесь, все в аккурате будет. Тяжельше работу сполняли-и то ничего. А Ваня мой, это точно, шесть али семь пудов снесет - не крякнет.
- Ну, ступай с богом.
Михаила вышел, кланяясь. И как только за ним захлопнулась дверь, распрямился, довольно ухмыльнулся и заспешил к барже, где на разгрузке работала артель.
- Слышь, Ванек, хозяин-то тебя двугривенным пожаловал. Ты, говорит, Еруслан, и баста,-Михаила показал монету и снова сунул ее в карман.- Завтра, сынок, в цирк пойдем, на Снежкина.

Предыдущая глава | Следующая глава


На главную страницу


Использование любых материалов с этого сайта - только с моего письменного разрешения.