Черный лимузин Карузо стал часто появляться в Мурмелоне, и обитатели "Этампа" вскоре причислили певцов - итальянца и русского - к своим "друзьям дома".
Раза два из автомобиля выходила Мария Кузнецова, шурша пышными юбками и источая тонкий аромат духов. Волосы цвета воронова крыла, жгучие черные глаза и пунцовые губы при коже, приметно отдававшей ровной смуглотой, делали ее похожей на итальянку, и поначалу авиаторы принимали ее за соотечественницу Карузо. Своим певучим, чуть грудным голосом она здоровалась со всеми, не делая исключения даже для старика-садовника, копавшегося в цветочных грядках.
Вскоре "Этамп" был, что называется, у ее ног. Поездки в Париж на спектакли с ее участием вошли в обыкновение. Русская колония разорялась на цветочных подношениях.
Кузнецова была не только ослепительно красива. Ей сопутствовала репутация первоклассной певицы. Наперебой зазывали ее лучшие оперные театры, она пела спектакли, в которых участвовали ярчайшие звезды оперных подмостков - Шаляпин, Баттистини, Карузо, Собинов, Ершов. Заурядная "Таис" с Кузнецовой в заглавной роли стала подлинным праздником искусства, и ее сентиментальный творец Массне поминутно утирал платком слезы восторга.
Кузнецова относилась к Заикину с каким-то сестринским добродушием и называла его не иначе, как "мой богатырь". Фарман благоговел перед русской красавицей, и Заикин с присущей ему мужицкой хитрецой решил обратить это преклонение шефа себе на пользу.
- Мария Николаевна, будь благодетельницей, сослужи службу, - наклонился он к ней. И зашептал на ухо:
- Досель меня Фарман на аппарат не посадил. Так ты сделай милость, скажи ему, чтобы дал мне полетать, тебя-то он послушается. А то невмоготу мне стало вовсе: сижу тут которую неделю и все по пусту. Может, и билетик ему подкинешь на спектакль, так он и вовсе раздобрится.
- Удружу, милый мой богатырь, непременно удружу,-промолвила Кузнецова с улыбкой.-Через два дня мы с Иваном Алексеевичем поем в "Аиде", так я абонирую места и для шефа и для вас, а потом попрошу господина Фармана навестить меня после спектакля в артистической и - вуаля - замолвлю за вас словечко.
Она грациозно присела в шутливом поклоне и засеменила к автомобилю. Через два дня Заикин, Мациевич, Габер-Влынский и Фарман подкатили к подъезду "Гранд-опера". Улья-нин по обыкновению отказался от приглашения: он по-прежнему вел отшельническую жизнь, просиживая все вечера над чертежами.
Для них была оставлена ложа. Зал театра был полон, и Заикин, перевесившись через барьер, с любопытством разглядывал изысканно одетых посетителей. первых рядов партера. Те в свою очередь во все глаза смотрели на диковинного гиганта: бинокли и лорнеты без стеснения нацелились на ложу. Спектакль шел по-французски. Заикин плохо понимал происходящее на сцене, весь этот древнеегипетский антураж оперы был ему чужд и странен. Но великолепный лирико-трагедийный дуэт Аиды и Радамеса захватил его. Алчевский и Кузнецова вели свои партии безукоризненно, и зал "Гранд-опера", под сводами которого звучали голоса многих мировых знаменитостей, то и дело взрывался аплодисментами.
- Ишь, ровно птицы поют, - восхищенно протянул он, когда занавес мягко опустился. - Только птицы сердца не задевают, а тут щемит и щемит, великою болью отзывается. И скажи на милость. Лев Макарович, - обратился он к Мациевичу, - отчего в этом пении такая сила заложена? Вот сижу я, слов не понимаю, действия не понимаю, а волнуюсь, точно мне все эти фараоновы дети - свойственники.
Мациевич стал терпеливо растолковывать ему сюжет "Аиды". Заикин внимательно слушал, вертя в руках массивную трость черного дерева с серебряным набалдашником в виде львиных голов - подарок его киевских поклонников.
- О, какая превосходная вещь, - наклонился шеф. - Позвольте посмотреть.
Заикин протянул ему трость. И тут его осенило.
- Лев Макарович, скажи этому скупердяю, что дарю ему трость.
Мациевич понимающе усмехнулся и передал Фарману слова Заикипа.
- Нет, нет, я не могу принять ее, - бормотал Фарман, возвращая трость борцу. - Не могу. Это королевский подарок. Я не заслужил.
- Не заслужил, это точно. Так постарайся и заслужи, - проворчал Заикин. А Мациевича попросил: - Скажи, что если не примет - кровно обижусь. Есть, мол, такой русский обычай...
Фарман продолжал отказываться. Но искушение было слишком велико. Шеф сдался.
После спектакля, дождавшись Кузнецову и Алчевского, все отправились ужинать. Улучив мгновение, Мария Николаевна, которую шумный успех сделал царственно красивой, отозвала Заикина и шепнула ему:
- Мой богатырь, ваша просьба исполнена. Фарман обещал мне, что вы начнете летать и он окажет вам максимальное внимание.
- Спасибо, королева, - Заикин наклонился к ее руке. - Скажу тебе: я и сам не оплошал - всучил ему дорогую трость. Истинно говорят: не подмажешь, не поедешь и уж подавно не полетишь.
На следующий день Заикин проснулся в самом радужном настроении. Он предвидел перемены и, прихватив с собою Костина, поспешил на аэродром. У ангара толпились учлеты. Утро выдалось на редкость тихое, единичные облачка недвижно висели в небе, словно стайка привязных аэростатов. Все гадали, кто будет проводить полеты - Бовье или сам шеф. Наконец дверь маленькой пристройки распахнулась, и на пороге показался Фарман с неизменной трубкой в зубах. Он улыбался и, заметив богатырскую фигуру Заикина, кивнул ему головой, как доброму знакомому.
- Пожалуйте, мсье Заикин.
- Клюнул, чертяка, - шепнул атлет Мациевичу и озорно толкнул его в бок, так что тот невольно поморщился.
Заикин вышел из толпы и, провожаемый завистливыми взглядами остальных учлетов, зашагал к аэроплану...
Шеф попросил Мациевича быть переводчиком.
- Скажите вашему другу, чтобы он внимательно следил за всеми моими действиями, сидел спокойно, ни за что не хватался и не раскачивался. Если он пустит в ход свою силищу, мы развалимся и прямиком отправимся на небо уже не в качестве авиаторов, а в качестве закоренелых грешников, - шеф хихикнул, обнажив желтые прокуренные зубы.
Мациевич перевел, и Заикин добродушно ответил:
- Пусть не беспокоится - бог меня не примет. Срок не вышел, и долгов много.
Фарман легко взобрался на пилотское место. Заикин уселся позади. Механики запустили мотор. Его горячее дыхание обдало Заикина. Аппарат скачками понесся по полю, набирая скорость. Колеса долго не отрывались от земли, и Фарман ожесточенно выругался.
Тряска прекратилась как-то сразу, и Заикин сообразил, что они оторвались от земли. Аэроплан плавно набирал высоту. Сердце билось ровными упругими толчками. Волшебное ощущение полета вновь охватило Заикина. Он осторожно поглядел вниз: под крылом проплывали деревья, домишки мурмелонского предместья, какие-то люди, задрав головы, следили за ними.
Заикин перевел глаза на Фармана. Он видел только его спину и руки, уверенно лежавшие на рычагах управления. Он не сводил глаз с этих небольших, по-женски изящных рук. Хрупкое сооружение тотчас отзывалось на их малейшее движение: аэроплан плавно разворачивался, ложась на обратный курс, поднимался, снижался.
Они пробыли в воздухе минут двадцать. Заикину эти минуты показались мигом и вечностью. Он не замечал ни ветра, свирепо хлеставшего в лицо и норовившего сорвать картуз, ни масляных брызг, запятнавших парадную рубаху. Фарман повел аэроплан на посадку. Земля стремительно бежала навстречу, будто норовя броситься на экипаж аппарата. Это было странное, ни на что не похожее ощущение, и Заикин невольно зажмурился. И тотчас его затрясло и швырнуло назад - колеса коснулись земли. Только тут он сообразил, что прозевал самое главное - управление при посадке, тот важный миг, когда Фарман нажимал какую-то ручку, сажая машину.
Было уже поздно, и спросить Фармана он не мог ни сейчас, ни потом. Он осторожно расправил затекшие от неудобной позы ноги и приготовился слезать. К аэроплану бежали люди. Это были его друзья- русские учлеты. Они буквально стащили Заикина с сиденья. Кто-то хлопал его по спине, кто-то жал ему руку, кто-то дергал за рубаху, а Заикин, счастливый, улыбающийся, не мог от волнения вымолвить ни слова. Он беспомощно переминался с ноги на ногу, и единственное, что удалось из него вытащить, это слово: "лихо!" Он повторил его несколько раз.
- Ты скажи лучше, как в милость к шефу попал? - приставал к нему Костин. Мациевич заговорщицки подмигнул ему, и Заикин понял, что штабс-капитан никому не выдал их тайны.
- Отличен за примерное поведение и успехи в словесности, - сделав таинственное лицо, проговорил он. Все развеселились, услышав этот ответ.
Лев Макарович добавил, обращаясь к Костину:
- Фарман его во французскую веру обратил и языку выучил. Не слышал, что ли, как они там, наверху, беседу вели?
Для Заикина начались блаженные дни. Фарман специально являлся в "Этамп" для того, чтобы полетать с ним. Он явно благоволил к этому русскому гиганту и даже научился с грехом пополам объясняться с ним при помощи двух десятков нарочито исковерканных русских и французских слов. Все терялись в догадках о причине такого благоволения.
Однажды шеф предупредил Заикина:
- Ваш аппарат скоро будет готов. И тогда я вас быстро выпущу.
Это известие свалилось на него как снег на голову. Денег от Пташниковых не было. Помощников тоже не было, а уже сейчас следовало завербовать хотя бы двух опытных механиков, дав им аванс и заручившись их согласием ехать в Россию.
Он бросился разыскивать Мациевича и Ульянина. Найдя их, выложил сногсшибательную новость.
Ульянин пожал плечами, а Мациевич, принимавший близко к сердцу все заботы своих друзей, разволновался.
- Мне кажется, - задумчиво изрек Ульянин, - надобно прежде всего найти механиков. Без них самолет для тебя, Иван Михайлович, - мертвая груда дерева и железа, и платить за него такие деньги - сущая бессмыслица. Это первое и главное, чем нужно сейчас заняться.
- Сергей Алексеевич прав, - кивнул головой Мациевич. - И тебе, Иван Михайлович, нужно сделать это сей день. - Он на мгновение задумался, словно припоминая что-то, потом решительно произнес:
- Есть тут у меня на примете два хороших парня - Жорж Сабатье и Жан Вервье. Им у Фармана, по-моему, не сладко. Оба они молоды, семьями обзавестись не успели...
Ульянин одобрительно кивнул головой:
-- Что может быть лучше?!
- Давай-ка, не откладывая дела в долгий ящик, отправимся к ним и попробуем их уломать, - закончил Мациевич.
Заикин бросился к нему и обнял плотного штабс-капитана с такой силой, что тот невольно застонал. Затем он пожал руку Ульянину, повторяя:
- Ой, складно, ой, молодцы. Век вас помнить буду. Пошли, Лев Макарыч, милый.
Уговорить Жоржа и Жана оказалось делом нетрудным. Молодые жизне